2011

Сегодня 25 марта, исполнилось бы 95 лет Перси Борисовичу Гурвичу, моему единомышленнику, соавтору, другу.


230955_original

845 лет назад, в марте 1169 года, жестоко разгромив Киев силами не "очень вежливых людей", Владимирский князь Андрей Боголюбский сам в Киев не поехал, то есть приличествующий тому времени триумф победителя, въезжающего на белом коне в побежденный город, испытать не пожелал. А устроил себе триумф прямо в собственной столице, во Владимире, в окружении ликующей политической элиты (некоторые из самых близких соратников сыграют через несколько лет трагическую роль в судьбе князя). В соответствии с политико-правовыми принципами того времени Андрей Боглюбский посадил на княжение в Киев своего сына и, таким образом, формально присоединил Киевское княжество к Владимирскому.

Князья-соседи шипели, объявляли санкции, но ничего с Андреем сделать не могли: уж больно тот был смел, хитер, умен, резв. И уж больно удачлив был этот 60-летний мужчина, в самом расцвете своих замыслов и возможностей.

Триумф Боголюбского, как одного из основателей русской государственности, был ярким, но не очень долгим. Уже через пять лет жизнь Андрея трагически оборвалась. Оборвалась, когда он находился почти на самой вершине своей славы, когда он почти достиг своей цели - объединение русских земель и создание единого русского государства из рассыпавшихся в результате геополитической катастрофы 12-го века осколков.

Убийцы князя Андрея (а это были люди из его ближайшего окружения), видимо, не имели какого-то четкого плана действий, какой-то внятной политической стратегии, для них было важно устранить Боголюбского, который им сильно мешал и как человек, сильная личность и как политический лидер, ставящий задачи, наступающие на интересы нарождающегося политического класса. О будущем убийцы князя, похоже, не слишком размышляли, надеясь на то, что главная их задача - устранить князя со всеми его замыслами и планами. Сразу, раз и навсегда, бесповоротно. Правда, получилось у них не очень гладко. Летней ночью в конце июня 1174 года заговорщики из числа самых близких к Андрею людей (приняв предварительно хмельного напитка, ибо боялись!) напали на безоружного князя в его покоях и с помощью холодного оружия (но не без труда!) уложили истекающего кровью умирающего Боголюбского на пол, и, опять испугавшись, бросились к своему хмельному зелью, чтобы забыться. Очнувшийся Боголюбский почти уполз от места трагедии, но еще раз хлебнувшие своего напитка убийцы жертву все же настигли и, осмелев окончательно, добили князя.

Вот так представители политической элиты Владимирского княжества противопоставили триумфу и стратегии своего лидера свою сиюминутность. И оказалось, что такую сиюминутность очень трудно предусмотреть даже искушенному в интригах и военных делах профессионалу. Сиюминутность победила стратегию, жестко и зримо. (Правда, отметим, что через несколько дней суровая кара настигла и убийц, но это уже не имело никакого значения для истории)

Резкое, внешне слабомотивированное действие, сиюминутное по отношению к масштабам задач князя, настигло Боголюбского, когда он был на вершине своих стратегических замыслов. По горькой иронии судьбы, этот трагический обрыв инициатив и надежд князя произошел именно таким образом, каким не раз удачно действовал сам Андрей Боголюбский в своих военно-политических авантюрах, включая его внезапное бегство из Киева на Северо-Восток вопреки стратегиям отца, Юрия Долгорукого.

Триумф и стратегия. Триумф и трагедия.

 

"Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в нее. С середины неба глядит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете; и чудный воздух и прохладно-душен, и полон неги, и движет океан благоуханий. Божественная ночь! Очаровательная ночь! Недвижно, вдохновенно стали леса, полные мрака, и кинули огромную тень от себя. Тихи и покойны эти пруды; холод и мрак вод их угрюмо заключен в темно-зеленые стены садов. Девственные чащи черемух и черешен пугливо протянули свои корни в ключевой холод и изредка лепечут листьями, будто сердясь и негодуя, когда прекрасный ветреник — ночной ветер, подкравшись мгновенно, целует их. Весь ландшафт спит. А вверху все дышит, все дивно, все торжественно. А на душе и необъятно, и чудно, и толпы серебряных видений стройно возникают в ее глубине. Божественная ночь! Очаровательная ночь! И вдруг все ожило: и леса, и пруды, и степи. Сыплется величественный гром украинского соловья, и чудится, что и месяц заслушался его посереди неба... Как очарованное, дремлет на возвышении село. Еще белее, еще лучше блестят при месяце толпы хат; еще ослепительнее вырезываются из мрака низкие их стены. Песни умолкли. Все тихо. Благочестивые люди уже спят. Где-где только светятся узенькие окна. Перед порогами иных только хат запоздалая семья совершает свой поздний ужин".

(Николай Яновский, С-Петербург).

.

... В губернском городе N никогда не было войн и революций.

А если что-то такое и происходило - то было очень и очень давно, почти в сказочные времена. А с тех пор ничего и не было. Незаметно менялись вокруг эпохи, страны, века - а город N жил своей, так сказать, энской жизнью. Иногда, на время, город переставал быть губернским, но, похоже, продолжал существовать как ни в чем ни бывало, вовсе не замечая этого небольшого недоразумения. А потом опять, нежданно-негаданно для себя, обретая свой губернский статус, вновь становился центром пусть небольшой, но очень гордой провинции, и принимал это с достоинством и спокойствием, свойственным очень пожилым и степенным людям, которые уже не могут совершать резких движений и из-за этого кажутся невозмутимыми.

Жителей города N становилось все больше, город рос и развивался, но все равно оставался все тем же милым древним княжеским поселением, обрамленным несоразмерными пухнущими как от неведомой болезни скотными дворами, конюшнями, кузницами, казармами, посадами, барскими увеселительными беседками, крестьянскими отчаянными праздниками и прочими атрибутами привычной полудеревенской жизни.

Столичное прошлое тянуло город N назад, а будущее тянуло город N в столицу. Которая теперь, по чьему-то злому умыслу, находилась за 200 км от N. Раздираемый этими стратегическими направлениями развития город N редко когда успевал вписаться в настоящее. Разве что один раз, когда было решено сделать из N индустриальный город и это действительно получилось, однако ненадолго, лет на 50. Потом, как сообщили жителям, наступила постиндустриальная эпоха, и индустрия быстро сдулась. На поверку, правда, оказалось, что это был обман, и даже вроде нашли виновных, но индустрия не восстановилась. Жители города N перенесли все довольно спокойно, усилив, однако движение к светлому столичному будущему вне города N - в противовес столичному же прошлому внутри N.

Вот так, неожиданные и ожидаемые революционные события и войны веками не нарушали зеркальной глади тихой губернской жизни. Легким всплеском, раз в тысячу лет, мог, конечно, отозваться на поверхности, скажем, приезд венценосной особы (проездом, только проездом, даже на ночь не остался), широкомасштабное празднование грандиозного юбилея города, или назначение неожиданного персонажа в губернаторское кресло; однако, по заведенной веками же традиции, интерес местного населения ко всему новому был хотя и интенсивен, но неглубок, узок, низок и скоротечен, и, в конце концов, крайне легко уподоблялся интересу, который выказывал крестьянин к чему-то такому происходящему на соседском сеновале. Да, занятно, любопытно, мол, в нашей деревне - и это развлечение какое-никакое, хотя и так понятно, что там происходит, и даже кто с кем - тоже понятно и известно, можно даже сбегать посмотреть, последить, но все равно как бы через зевок, сквозь лень и скуку несусветную...

Так откуда тут взяться войнам и революциям? Все это происходило где-то там, далеко, с другими людьми, в другом мире. А город N все плыл и плыл в свою вечность, как поднятый невесть каким течением со дна реки обломок мореного дуба, задумчивый и одинокий среди мельтешащего мусора и плескучей мелкой рыбешки.

Казалось, войны и революции специально обходили город стороной, боясь захлебнуться и утонуть в качественном жидком теплом провинциальном существовании. А если кто из них и забредал сюда, по не знанию, либо случайно, то довольно быстро обволакивался ватной мягкой экзистенцией, превращаясь из грозного локомотива истории в средних размеров плюшевую игрушку, с которой, по причине ее потертости, дырявости и странности, уже не только никто не играет, но и никто не помнит, что это за игрушки, чьи они, кто ими играл, и зачем вообще они нужны в губернском городе N...

шумит гудит Шаданакар,
тревожно в нашей Брамфатуре,
чего ты лыбищься, в натуре,
садись-ка на пол, возле нар

великороссс и финно-угр,
любой, от остяка до турка,
сюда попавши - все мы урки,
и нас ведет к победе Жругр.

я это видел, Даниил,
как наяву, и век жестокий
твой сон недаром сохранил,
когда дыханье затаив
взахлеб я впитывал твои
шизой подернутые строки

16/02/2014